Город в лесу. Роман-эссе - Валерий Казаков
- Дата:10.10.2024
- Категория: Проза / Русская современная проза
- Название: Город в лесу. Роман-эссе
- Автор: Валерий Казаков
- Просмотров:0
- Комментариев:0
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На столе после его смерти друзья поэта нашли небольшое, но, как им показалось, очень мудрое стихотворение, которое заканчивалось словами, напоминающими заклинание, где поэт, «презирая небесную твердь, звал к себе в утешители смерть»…
Кто-то вспомнил, что накануне этого странного события он помирился с отставным полковником Матовым и не сказал ничего дерзкого Павлу Петровичу Уткину, который привычно попросил у него на пиво. Что во всем его облике появилось в последнее время что-то трагическое и в то же время светлое, что-то не от мира сего. Он много говорил о Блоке и Лермонтове, придирчиво сравнивал их загадочное творчество и находил в нем много общих таинственных черт.
Павел Петрович вспомнил, как Николай однажды с грустью признался ему, что природа сделала его долгожителем: в тридцать шесть у него ничего не болит. Хотя настоящие поэты обыкновенно умирают рано и тем самым создают себе ореол будущего бессмертия. Павел Петрович, если честно признаться, тогда не понял, к чему клонит поэт, а сейчас до него дошло. Он мечтал о славе и в то же время «призывал в утешители смерть», видимо предполагая, что настоящая слава приходит к поэтам только после их смерти.
Илья Ильич поддержал догадку Павла Петровича и стал развивать свою теорию присутствия в жизни мистических начал. Утверждал, что Лермонтов и Рубцов слишком часто обращались к теме смерти, так что, в конце концов, та удостоила их своим вниманием раньше времени. То же самое произошло и с Есениным. Вывод же из всего этого писатель сделал весьма неожиданный, он сказал, что Смерть, видимо, – существо живое, чуткое, думающее, но достаточно наивное по своей натуре. Поэтому порой Она не может разобраться, где ее зовут на самом деле, а где только делают вид…
Хоронили поэта со всеми должными почестями. До кладбища несли его гроб на руках. А потом все читали и читали над гробом трагические стихи, все говорили печальные речи, пока кладбищенским землекопам не надоело торчать возле могилы с лопатами наизготовку и дожидаться, пока выйдет у ораторов последний хмель.
В конце траурной церемонии возле свежей могилы появилась откуда-то, словно выросла из-под земли, местная дурочка Вера и со слезами на глазах стала рассказывать окружающим о том, какой «послухмяной» был в детстве Николай.
– Бывало, в новых сапогах в школу пойдет и ни в одну лужу не ступит. И шляпу он всегда носил фетровую. На голове шляпа, а на ногах – кирзовые сапоги. Как сейчас помню… Тогда все в школу с папками ходили. И у него тоже папка была. Блестящая такая, черная кожаная папка с железным замком. Учился он, правда, плохо, уроки часто пропускал, глиной кидался на переменах, но зато послухмяной был, не то, что Сашка Семиглазов. Тот рос бандитом, а этот послухмяной был. Дай Бог ему Царствия Небесного!
– Говорят, у Киреевых старший сын тоже стихи пишет, – сказала одна из женщин в траурной процессии, на голове которой была красивая черная шляпка с атласной розой.
– Бориска-то? – удивилась дурочка. – У него ничего не получится.
– Почему? – удивилась женщина в шляпе.
– Не послухмяной он, – отрезала Вера.
Женщина удивленно захлопала глазами и отвернулась, чтобы смахнуть слезу.
После похорон Павел Петрович Уткин решил было зайти к родителям поэта, поинтересоваться, не осталось ли у Николая каких-нибудь интересных записей или стихов, написанных в последнее время. Может быть, когда-нибудь эти предсмертные строки тоже найдут своего читателя. Но как раз у нужного поворота к дому поэта, где всегда стоял синий газетный киоск, его окликнул изрядно подвыпивший полковник Матов. Павел Петрович увидел в его руке пузатую авоську с двумя трехлитровыми банками пива, с желтым боком вяленого леща, завернутого в дырявую газету, и сразу обо всем позабыл.
Правда, через несколько дней в местной газете была помещена небольшая подборка стихов безвременно ушедшего поэта, из которых Павлу Петровичу запомнилось только одно. То, которое было под названием «Инерция добра». Звучало оно так:
Я всех и всё любил когда-то,Любил и больше ничего.Любил отрадно, честно, свято,Взамен не требуя того.
Увы, меня не все любилиИ ненавидели порой,И часто, слишком часто билиПо голове и головой.
И нет, прощенья не просили,В сердцах не каялись друзьям,Они ещё не всё забыли,Их вечно не забуду я.
Но если вдруг в январской стужеЯ встречу их на грани мглы,И буду я им очень нужен —Я скрою все свои углы.
И округлив вражду и муку,Перетерпев былое зло,Я им подам спасенья руку —Пусть думают, что повезло…
Павлу Петровичу показалось, что в этом стихотворении тоже есть что-то мистическое, что-то странное, но размышлять над этим вопросом всерьёз он не стал. Не было времени. Да и пользы, откровенно говоря, никакой от подобных рассуждений он не видел.
Через некоторое время после этого печального события к Павлу Петровичу в мастерскую принесли письмо из редакции местной газеты, якобы полученное не так давно от безвременно погибшего поэта. Молодая симпатичная девушка, которая передавала письмо, как-то смущенно и виновато взглянула на художника своими огромными голубыми глазами, протянула конверт и сказала:
– Мы не решаемся это напечатать.
Постояла немного в дверях и ушла.
Павел Петрович с торжественным недоумением открыл письмо, надел на нос свои тяжелые, в железной оправе, очки и прочитал следующее.
«Здравствуйте, уважаемые члены редакции газеты «Комсомольская искра»!
Пишет вам мальчик 49 лет, увлечённый поэзией и мистицизмом. Мне кажется, я открыл закон, по которому человеческая душа не может являться пристанищем истины – некой субстанцией космического духа, а является всего лишь камертоном, тонко реагирующим на добро и зло. Она трепещет, как лист дерева на ветру жизни.
Говорят, что душа каждого человека с рождения – христианка. Я в это не верю. Душа человека – это то, что успели вложить в нее наши родители. А вложили они в нее надежду на близкое чудо, на долготерпение. Научили её послушанию и доверчивости.
Анализируя свою жизнь и жизнь своих предков, я пришел к выводу, что русским человеком на протяжении веков движет не стремление к прогрессу в той или иной сфере, не потребность утвердить себя в роли лидера, а нечто совсем другое. Русскому человеку свойственно покорять пространства, а не народы. Жизнь манит его вдаль, в неведомое, в далекое. Ему хочется иметь много, но вовсе не прибыли, не денег, не реальных богатств. А бесконечного пространства за окном. Потому что ему свойственна устремленность вдаль, в будущее, в безграничное и незнакомое пространство. Ограничьте его устремления рамками небольшого участка самой богатой земли в центре Европы – и он умрет от тоски. Оттого, что некуда больше стремиться, нечего больше искать.
Для русского человека мучительно знать, что дети его и внуки обрели покой, нашли свой участок земли и сейчас им больше никуда не нужно спешить. Больше ничего в их судьбе не изменится. Чуда не произойдет…»
Дальнейшее Павел Петрович читать не стал. Там была точно такая же нелепица и галиматья. Он подумал было, что это какая-то ошибка. Это издевательство над той культурной средой, которую олицетворял собой поэт, которая его воспитала, породила и вознесла…
Потом Павел Петрович усомнился в своем первоначальном мнении. Но продолжить чтение письма уже не смог, ему показалось это слишком утомительным. Он смял письмо и бросил его в урну для мусора, думая при этом только о том, что мир интереснее и возвышеннее этой чепухи. Мир проще и логичнее. И потому не стоит покидать этот мир слишком рано. Он от этого лучше не становится и ничего нового не приобретает. Ибо все его приобретения вопреки здравому смыслу, все на грани безумия.
Романтическая душа
Второй сын Николая и Лукерьи, Никита, с юных лет очень любил рисовать. Он рос нескладно высоким, застенчивым и слабым ребенком, способным удивить окружающих разве что исключительной медлительностью. Борис в раннем детстве частенько его поколачивал, но по лицу не бил. Лицо у Никиты было по-детски нежное, даже можно сказать, женственное, а глаза доверчивые и лучистые, не умеющие лгать.
В противовес Борису, Никита почти всегда был бледен и предпочитал проводить время в одиночестве за чтением книг или рисованием.
Весной он плел венки из одуванчиков. Эти желтые эфемерные цветы почему-то его завораживали. В них было что-то солнечное и медовое, что-то томительное и сладкое, чему Никита не мог найти подходящего названия.
- Боец 7: лихие 90-е (СИ) - Гуров Валерий Александрович - Попаданцы
- Боец 4: лихие 90-е (СИ) - Гуров Валерий Александрович - Попаданцы
- Сатиры - Саша Черный - Юмористические стихи
- Срубить крест[журнальный вариант] - Владимир Фирсов - Социально-психологическая
- Кровавое наследие - Лоэнн Гринн - Фэнтези